Из беседы с президентом я вынес еще некоторые личные наблюдения.
О взаимоотношениях Рейгана и Шульца. Последний явно показывал, что Рейган — это настоящий „хозяин", а он, госсекретарь, лишь исполнитель его воли. Шульц практически не вмешивался в разговор, но всем своим видом демонстрировал, что согласен с тем, что говорил Рейган. Создавалось даже впечатление (возможно, ошибочное), что госсекретарь чуть-чуть побаивался президента. Из его мемуаров видно, что у него не было в тот момент частых непосредственных контактов с президентом. Чаще эти контакты шли через помощников президента. Во всяком случае, я не почувствовал между Рейганом и Шульцом тех близких, дружественных отношений, которые в свое время существовали, например, между Брежневым и Громыко или Горбачевым и Шеварнадзе.
Рейган сам поднял вопрос о конфиденциальном канале (впоследствии он несколько раз возвращался к нему). Думается, что у него не было в тот момент конкретных мыслей, как практически использовать этот канал. Но он знал от Никсона, что этот канал сыграл немалую роль для негласного диалога и договоренностей между руководством обеих стран. Поэтому он счел, видимо, полезным на всякий случай упомянуть о таком канале. Однако Шульц, по моим наблюдениям, по существу, не проявлял интереса к этому, хотя время от времени, как бы отдавая дань на словах высказываниям президента, сам иногда скороговоркой говорил о конфиденциальном канале, но ничего практически не делал в этом направлении.
Причин тут было несколько. Сам Шульц, судя по всему, не хотел брать на себя этот канал, так как его функционирование, как, например, при Киссинджере, зависело от доверительного разговора по конкретным проблемам, а он не был готов к такому разговору. В отличие от Киссинджера Шульц должен был согласовывать с президентом чуть ли не каждый разговор, т. е. он был „на коротком поводке". Кроме того, Шульц вначале не владел всеми деталями и нюансами сложных разоруженческих переговоров. Поэтому в разговорах со мной, когда речь шла о тематике таких переговоров, он, как правило, имел при себе соответствующих сотрудников и экспертов. Доверительного диалога по конфиденциальному каналу при таких условиях явно не получалось. Вообще я беседовал с ним наедине значительно реже, чем с Вэнсом, Киссинджером или Раском, хотя мои личные отношения с Шульцем, думаю, были достаточно дружескими. В целом он был, конечно, верным представителем администрации Рейгана, последовательно и упорно отстаивая ее позиции. В этом смысле в чем-то он был похож на Громыко, хотя такое сравнение, конечно же, носит весьма условный характер.
Когда знакомишься с мемуарами Шульца, то видно, с каким трудом и упорством он „пробивал" через Рейгана и его окружение свои компромиссные взгляды насчет тех или иных шагов в советско-американских отношениях. Известный американский историк и дипломат Джордж Кеннан как-то мне сказал, что окружение Рейгана „удивительное по своей тупости" и кичится тем, что в отличие от прежних администраций „каждый день дает бой Советскому Союзу". Шульц поставил себе целью постепенно выработать долгосрочную концепцию отношений с СССР, исподволь заручившись поддержкой президента. Неожиданным толчком для него послужило приглашение на незапланированный ужин в Белом доме в морозный вечер в субботу 12 февраля, когда Вашингтон оказался в плену снежных заносов. В ходе необычно свободной беседы Шульц, как он пишет, почувствовал, что президент сам, оказывается, начинает обдумывать возможность каких-то контактов, могущих привести к уменьшению напряженности в отношениях с Москвой. Он укрепился в этом мнении, когда через три дня президент негласно принял у себя дома советского посла.
Однако на практике целостной концепции не получилось: все сводилось к отдельным акциям, одобряемым президентом от случая к случаю. Дело встало на более прочную базу, когда в Москве к власти пришел Горбачев, да и сам Рейган стал в этом смысле более инициативным после переизбрания его в президенты.
Опасался ли СССР военного нападения США?
В разговоре со мной Рейган, как уже отмечалось, поднял принципиально важный вопрос, спросив, действительно ли мы считаем, что США представляют военную угрозу для СССР, что США могут напасть на СССР, начать ядерную войну.
Могу засвидетельствовать, что и Хрущев, и Брежнев, и Андропов и Черненко со всей серьезностью задавались этим вопросом. Однако ответ был неоднозначен. Все они (и их окружение, входившее в советское руководство) исходили из того, что США в долгосрочном плане представляют постоянную угрозу для безопасности нашей страны. Из этого исходило и все военное планирование. Однако они не считали, что это может произойти в любой момент и внезапно, как это было, например, с нападением Японии на Пирл-Харбор. Такие опасения не превалировали. Да собственно, кроме кубинского кризиса 1962 года, у нас не было конфронтации, по-настоящему чреватых военным столкновением между обеими странами. И все-таки в Москве опасались, что в какой-то непредсказуемый напряженный момент в будущем такая конфронтация могла бы произойти, учитывая постоянное силовое политическое и военное противостояние обеих сверхдержав, а также наличие в Вашингтоне „авантюристического президента", каким, например, вначале считали Рейгана, который вызывал определенную настороженность.
Что касается ядерной войны, то советское руководство и высшее военное командование считались с такой возможностью. Они были убеждены, что большой военный конфликт между СССР и США, если он произойдет, неизбежно приведет к применению ядерного оружия. Однако, несмотря на пропагандистские патриотические заявления, советское руководство в действительности не верило в возможность победы в ядерной войне. Оно при этом надеялось, что так же думает и высшее руководство в Вашингтоне. Надеялось, но полностью в этом не было уверено, видя постоянные попытки США добиться превосходства в стратегических силах. Отсюда твердая решимость сделать необратимым достигнутый военный паритет с США.
Американский народ, пожалуй, более эмоционально воспринимал угрозу ядерной войны, чем советский, находясь периодически под активным воздействием своих средств массовой информации и кинокартин об ужасах такой войны. Однако советские люди испытывали постоянное, более глубокое чувство опасности войны, памятуя все ужасы Отечественной войны.
Надо сказать, что президентство Рейгана вызвало у нашего руководства, в частности лично у Андропова и Устинова, впечатление и даже убеждение в том, что новая администрация США активно готовится к возможности ядерной войны. В результате этого Политбюро по инициативе Андропова санкционировало специальную директиву нашим разведслужбам (по линии КГБ и Генштаба) организовать тщательный сбор информации о возможных планах США и НАТО совершить внезапное ядерное нападение на СССР. Это была самая крупномасштабная послевоенная разведывательная операция, продолжавшаяся с 1981-го по 1984 год под кодовым названием „РАЯН" („ракетно-ядерное нападение). Все наши резиденты за рубежом получили детальные инструкции по сбору такой информации. Об особой важности „раскрытия" подобных возможных американских планов „первого ядерного удара" подчеркивалось в течение 1983 года, когда антисоветская риторика Рейгана достигла пика. Только в 1984 году эти опасения в Кремле стали ослабевать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
